Себастьяну Гашу1
1
Кадакес, июль 1927 г.
Умница извещает: Весь мир — сумасшедший дом.
Тереса (Лидия Ногер)
Дорогой друг!
Не покладая рук трудимся над манифестом против искусства. А совсем скоро пришлю тебе еще кое-что (помимо манифеста). Еще же чуть погодя жди послания о моих «зарослях аппаратов» и «Рождении Венеры» (я уже начал). Тебя здесь явно недостает!
Обнимаю.
Дали.
Дорогой друг!
Мы все еще работаем над Манифестом. А дело это трудное — выручить может только безошибочно найденный ход и убежденность.
Обнимаю тебя!
Федерико.
2
Кадакес, июль 1927 г.
Дорогой Себастьян Гаш!
В четверг я, наверно, приеду в Барселону — на день. Надеюсь, встретимся. Остановлюсь в отеле «Кондаль». Предупредите Мунтайю, если сможете. Обстоятельства складываются так, что я вынужден покинуть дорогих мне людей. Уезжаю и очень об этом жалею.
Прощайте, Гаш. До скорой встречи.
Обнимаю —
Федерико.
Дорогой Гаш! Сердечно приветствую Вас —
Рехино Сайнс де ла Маса.
3
Барселона, конец июля 1927 г.
Дорогой Гаш!
Я только что прибыл. Жаль было расставаться с Кадакесом. Я жду Вас в половине седьмого в кафе «Рамбла». Давайте повидаемся. Может быть, придет и Мунтайя?
Обнимаю —
Федерико.
4
Гранада, август 1927г.
Милый Гаш!
Вручаю Вам для незамедлительного получения почтовую квитанцию на срочное (экстренное!) отправление — к Вам следуют, расположившись в шкатулке венецианского стекла, как то и подобает, мой привет и любовь. Статья Ваша2 мне очень понравилась, сердечное спасибо. Вы ведь знаете, как мне приятно, когда меня считают художником.
А я снова пишу и рисую стихи, в той же манере, что и посвященные (и посланные) Вам. И если сюжет слишком пространен и для поэзии плосковат, на помощь приходит карандаш. Всякий раз испытываю огромную радость!
Ваш журнал3 день ото дня лучше, и успех ему обеспечен. Правда, в Гранаде почти никого не осталось, но о подписчиках я позабочусь. Напишите, куда следует переводить собранную дань.
Очень сильное впечатление журнал произвел на моих друзей, а брат просто в восторге.
Изумителен «Святой Себастьян» Дали! Это вообще одна из самых сильных вещей. Этот мальчишка еще послужит вящей славе Каталонии — на вечные времена, попомните мое слово. Я напишу статью о нем, а Вы переведете, и, если хотите, можем напечатать ее сначала по-каталански.
Я часто вспоминаю Вас и буду рад, если Вы мне напишете — чем скорее, тем лучше. И хотя я уже отдал квитанцию, воспользуюсь случаем и напомню, что на Почте Всех Времен Года Вас ждет моя посылка.
До встречи —
Федерико.
5
Ланхароп, 25 августа 1927 г.
О Дали не знаю ничего — не представляю, во что он впутался. Я отправил ему уже три письма и ни на одно не получил ответа. Не знаю, что случилось. Мунтайя тоже не отвечает.
6
Ланхароп, 25 августа 1927 г.
Я с нежностью вспоминаю Барселону и очень хочу приехать еще — в самом скором времени. Наконец-то получил открытку от Дали — ему до смерти надоела армия. Уверяет, что сочинительство дается ему с трудом. Я в Ланхароне, работаю. Здесь повсюду слышится мавританский акцент. Ветер с Африки нагоняет тучи. Здесь своя — антиевропейская и при этом не восточная система тоски. Андалузия.
7
Сентябрь 1927 г.
Я страшно благодарен тебе за похвалы и поддержку, ты себе и представить не можешь, как это помогает мне, а рисовать для меня, и правда, наслаждение. Задаю ли я себе тему или не думаю ни о чем, дела не меняет. Пока рисую, я уношусь, почти физически ощущая это, куда-то, где трудно устоять на ногах, где зависаешь над обрывом. И мне тогда бесконечно тяжело поддерживать обыкновенный разговор (мы в Ланхароне, на водах), потому что сам я — и глаза мои и слово — далеко отсюда. В той бескрайней библиотеке, где еще не читана ни единая книга, где гуляет свежий ветер, в том краю танца, где все замерло на одной ноге...
Последние рисунки стоили мне труда. Рука вела меня нехоженой тропой и заодно с сердцем открывала мне маленькие чудеса. Оставалось только исследовать их и описать. А после я снова запускал руку, и она приносила песчинки чудес, а я выбирал либо самое необходимое либо непостижимое решение. Так и рисовал. Так я нарисовал «Севильского нищего», «Сирену», «Святого Себастьяна» и почти все рисунки с крестом. А были и настоящие чудеса — вроде Клеопатры. Я затрясся, как в лихорадке, когда сама собой сложилась гармония этих линий. Я не стремился к тому, не добивался и даже в мыслях не держал, но как увидел, понял — Клеопатра. Это она! И то же сказал брат. То был точный облик египетской царицы, чистое чувство. Иногда рисунки так и рождаются — как лучшие из метафор, но бывает и иначе: когда точно знаешь, где искать. Похоже на рыбную ловлю. Закинешь удочку и выловишь рыбешку, в другой раз — ничего; значит, надо искать не здесь и наживку выбрать получше. Наживка — это реальность. Задуманы и сделаны мои рисунки в поэтико-пластическом или, наоборот, в пластико-поэтическом ключе. Есть у меня и просто рисованные метафоры, то есть преображенные банальности:
«Святой Себастьян», «Павлин». Я брал только суть чувства или облика — или сверхчувственного, — чтобы превратить ее в знак, который магическим ключиком откроет действительное положение вещей и научит хоть сколько-нибудь понимать мир.
8
2 сентября 1927 г.
Дорогой друг Себастьян!
Все, что ты говоришь, верно. Но я не грежу. «Сон без начала и конца» — это я просто не так сказал. Бывало, я отгораживался сном, но не давал ему поглотить себя, и всегда меня выручала узда смеха и крепкий дощатый помост под ногами. Я никогда не позволяю себе блуждать в запредельном, а забреду — тороплюсь назад и почти всегда рву путевые заметки. Даже мои самые отвлеченные вещи соотносимы (надеюсь, что так) с человеком; есть у них и охранная грамота улыбки...
Душой я всегда радостен, и сон не причинит мне зла, я знаю, как защититься; он опасен тому, кого безумие и поэзия завораживают черными провалами своих колодцев. В ИСКУССТВЕ Я КРЕПКО СТОЮ НА НОГАХ — И ЧУВСТВУЮ ЭТО. А сна и бездны я страшусь в жизни, в любви, в обыденном общении с людьми. Здесь это действительно кошмар.
Федерико.
9
Гранада, начало сентября 1927 г.
Но здесь нет ни муки, ни сна (искусство снов мне омерзительно), никакой усложненности. Эти рисунки — чистая поэзия, а может быть, и чистая пластика в то же время. Я делаю их с радостью, с чистой душой, тогда я бодр и снова становлюсь ребенком. И слово, которым я должен их обозначить, пугает меня. Живопись, стремящаяся походить на действительность, наводит на меня ужас — это жалкое сражение с формой, в котором художник обречен на поражение: его картина мертва. А в том, чего нет, есть сотворенная жизнь, и она так же естественно соотносима и сплетена с действительностью, которая окружает нас, как часы, которые мы носим в кармане, соотносимы со временем, а мох слит с камнем. Ты совершенно прав, милый Гаш, эта слитность необходима. И более того. Я бы назвал эти рисунки (ты их скоро получишь — я отправил бандероль) так — «Человечьи картинки». Потому что все они целят свои стрелы в самое сердце.
<.......>
Я уже писал тебе, что ездил в Ланхарон. Теперь снова дома, в Сан-Висенте — буколики в полном смысле слова: качели, фрукты, песни. Вожусь с сестренками и вытворяю такие глупости, что самому стыдно — в мои-то годы.
10
Январь 1928 г.
Кругом туман! Если сейчас, когда все обесценилось и все критерии спутались, что и ясно, то только это. Однако нельзя терять голову. Правда одна и она живая, а нам хотят подсунуть мертвечину и опилки. В ерунде, если она живая, есть правда, а мертвая теорема — лжива. Окна настежь — пусть гуляет ветер! Тебя порадовало бы море, где рыбы плавают на привязи, не подозревая, что прицеплены к одному гвоздю?
Я не собираюсь опровергать догму. Но видеть этот программный гвоздь не хочу.
Надо многое обсудить. Бог даст, скоро приеду в Барселону — только чтоб увидеть всех вас. Мунтайе я уже написал. Надо нам — раз уж мы хоть в чем-то разобрались — внятно сказать, что к чему.
Здесь, в Гранаде, вдали от столичных скоростей, мне спокойно и немного печально — здесь я в ладу с собой. В Мадриде, даже держась в стороне от пресловутого литературного общества, я оглушен и душевно растерзан — что в дождь, что в зной. Здесь сердце мое отдыхает.
Как только приеду в Мадрид, немедля подамся оттуда в Барселону — и скроюсь от всего света с теми, кого люблю. Море и дружба. Что лучше — божественнее и безошибочнее — этой жизни?
Дали Великолепный прислал мне свои поэмы — замечательные. Я с каждым днем все сильнее чувствую его талант. Он уникален; его спокойствие и ясность мысли глубоко волнуют. Он ошибается? Пускай! Он — живой. Его острый ум и чисто детская бестолковость неразъединимы — это немыслимая, ему одному свойственная чарующая смесь. А как трогательна его новая мания — бред конструирования (то есть — созидания). Он хочет творить из ничего и выбивается из сил, кидается сломя голову вновь и вновь — какая поразительная вера и жажда! А как трагична эта зримость и порыв к радости ради самой радости. Да, это она — старинная заповедь Средиземноморья. «Верую в воскрешение во плоти» — таково слово Рима.
И Дали с золотой секирой кидается крушить призраков. «Давайте не будем говорить о сверхъестественном. Мне не по душе святая Екатерина», — скажет Фалья.
О прямизна!
Копье без копьеносца!
Твой луч томит
мои витые тропы!4 —
отвечу я. А Дали на волю волн не согласен. Ему нужен руль и вера в геометрию светил. И это приводит меня в умиление — Дали пробуждает во мне то же чистое чувство (да простит мне Господь!), что и младенец Иисус, покинутый в яслях вифлеемских, где соломенная подстилка уже таит зернышко крестной муки.
11
Гранада, 20 января 1928 г.
Милый Гаш!
Только в Гранаде я обретаю душевный покой и способен по-настоящему чувствовать, что такое дружба. Я не поехал в Барселону5 — и к лучшему. Ничего путного из такой поездки выйти не могло, да и общаться бы нам не дали. А теперь если все же поеду, то один. Так-то лучше.
Если бы ты знал, как мне хочется поехать, а вот не еду, и нет здесь моей вины — Судьба виновата, ветры враждебные, перед которыми всякий беззащитен.
А хорошо бы повидаться с вами, может, и Дали скоро освободится. Кончу свои дела и, бог даст, все же поеду в Барселону. Вот-вот появится мое «Романсеро», о чем я тебе писал. Может, приеду уже с книжками.
В Барселону меня тянет из-за вас!
Ты прекрасно знаешь, что мнения наши об искусстве совпадают, а общение всегда на пользу обоим. Я всегда говорил, что ты единственный в своем роде критик и, может быть, вообще единственный понимающий человек, по крайней мере, я других не знаю. В Мадриде просто нет литератора такого уровня, настолько образованного и способного так тонко чувствовать. И потому никаких сложностей с твоими статьями — неизменно изящными и дельными — в «Литературной» быть не может.
Тебя здесь очень не хватает, ты должен печататься и как можно больше. Что же до твоего испанского языка, уверяю тебя: он благороден, вполне правилен и всегда достигает цели. Но гораздо важнее языка, на котором ты пишешь, твои идеи, твоя манера рассуждать и отточенная техника доказательств. Не пренебрегай этой возможностью. У тебя хороший испанский, и с каждой статьей он становится лучше. Думаю, тебе надо издать книгу о современной живописи. Она откроет тебе путь повсюду в Испании и в Америке, а это твоя стезя — на этом поприще тебя ждет несомненный успех.
Поверь, у меня безошибочная интуиция.
В Мадриде, дорогой Себастьян, ты гораздо нужнее, чем в Барселоне, хотя бы потому, что Мадрид сейчас представляет собой, если говорить об искусстве, цитадель тухлятины и оплот маразма; литература — другое дело, здесь, как ты знаешь, не обошлось без европейских веяний.
Теперь об издании моих рисунков — мое решение твердо. И, наверно, в Барселоне это выйдет дешевле. Очень тебя прошу, узнай, сколько это примерно будет стоить. Я хотел бы включить все те, что послал тебе, и кое-что еще. Хотелось бы дать стихи и рисунки вперемежку; хороню бы также поместить несколько рисунков и стихов Дали.
Ты напишешь предисловие или послесловие, и книга, думаю, пойдет — постараемся. Напиши мне, как тебе этот замысел, ведь его еще можно улучшить!
Мне бы очень хотелось это сделать — может выйти милая поэтическая книга.
Я скоро пришлю тебе рисунок для журнала.
А здесь, в Гранаде, наконец-то появился журнал но имени «Петух», его делает молодежь. Ребята замечательные. Я, по крайней мере, за то, чтобы журнал делали они сами — а то куда ни кинь взор, обязательно наткнешься на свою подпись или кого-нибудь из наших. Пусть сами! И все же пришли статью, да покрепче, о современном искусстве, можно с фотографиями или рисунками (два-три). С деньгами у нас туго, так что гонорара не будет — прими вместо него нашу любовь, привет и душевную благодарность.
Прощай.
Обнимаю тебя —
Федерико.
Передай привет друзьям!
12
Март 1928 г.
Милый Гаш!
Огромное спасибо за письмо — долгожданное и доставившее много радости. Все мои друзья несказанно рады, что наш журнал тебе понравился, и благодарят за участие. Тысячу раз спасибо! Да и как нам не радоваться, когда ты согласился участвовать во всех номерах! Давай, присылай статью для третьего номера «Петуха». И не простую, а с картинками — какими хочешь. Можно и длинную — ничего страшного! Твое дело — объяснять современное искусство и ободрять художников — великое дело.
Репродукции Пикассо мы перешлем тебе сразу же, как получим из Мадрида, где их гравируют со всей тщательностью. В этом номере писательский дебют моего брата, у него блистательная, чисто средиземноморская проза — латынь!
А после примемся за издание «Рая, недоступного многим, садов, отворенных избранным» нашего Сото де Рохаса6. Великая будет книга — обязательно сделаем!
Я уже писал тебе, что рисунки мои будут издавать здесь, в нашем издательстве «Петух». Это решено. Очень хочу, чтобы в книге были две статьи — твоя и Дали. Пролог и эпилог. На днях я послал Дали четыре рисунка. Если хочешь взять какой-нибудь для «Друга искусств», напиши ему, пусть перешлет.
И мне напиши. «Петух» даст статью о вашем манифесте. «Друг искусств» и «Петух» — Андалузия и Каталония — обнимутся назло врагам: пусть бесятся — как рот ни разевай, нас не проглотишь!
Дали, естественно, «Петух» показался хуже некуда, а собственный «Святой Себастьян» — мерзее не придумаешь. Я заранее знал, что так будет. Письмо его просто прелесть — мы со смеху покатывались, какие он штуки откалывает! Но он не прав, совершенно не прав. Это несправедливо и лишено смысла. Нельзя судить литературу по законам изобразительных искусств. Рассуждает он восхитительно, но совершенно не прав.
Прощай, Себастьян.
Обнимаю тебя —
Федерико.
13
Г
ранада, 7 апреля 1928 г.
Милый Гаш!
Тысячу раз спасибо за письмо. Мы так благодарны тебе за эту мысль — сделать номер, посвященный Андалузии. И не только мы — вся Андалузия скажет тебе спасибо. Я же в полном твоем распоряжении. Выясню, где можно дать объявление, и сделаю все, что нужно будет сделать в Гранаде и других местах. Как видишь, Андалузия и Каталония становятся все ближе — благодаря нам. А как это важно! И ничего, что пока никто этого не понимает — поймут потом. Фалья еще не приехал, ждем — он вот-вот будет и, конечно, придет в восторг от твоей идеи, как и все мы. Фалья влюблен в Каталонию и возьмется за дело с истинным пылом. Номер прошумит, как гроза.
Никак не мог собраться написать тебе раньше — «Петух» виноват и еще наша чудесная андалузская Страстная неделя. «Петух» вот-вот появится (нас задерживает типография). Парад открывает твоя статья, по-моему, очень милая и сильная. В этом номере мы даем полный текст Манифеста7 и статью о нем Хоакина Амиго Агуадо, одного из самых стоящих, пылких и подлинных наших авторов. В статье — панегирик вам троим.
Словом, манифест здесь приняли, как подобает.
Хотим попросить тебя вот о чем. Мы уже отправили тебе шесть или семь репродукций с работ Мануэля Анхелеса Ортиса — напиши нам о нем в ближайший номер! О Маноло в Гранаде по сию пору нe обмолвились нu единым словом — полное пренебрежение! И это просто наш долг — написать о нем. Мы в долгу и перед художником и перед другом. А так как ты обещался писать для нас, я и обращаюсь к тебе. Надеюсь на согласие. Вот увидишь — он того стоит. А статью о Доминго м дадим в другом номере. Мы — люди долга.
Надеюсь, ты возьмешься за это с той же любовью, что и мы. А историю Маноло ты знаешь, я тебе говорил. И об отъезде, и о порыве к новым горизонтам, и о страсти к совершенству.
Напиши подлиннее. Он — ученик Пикассо. Причем, лучший из его учеников и уж точно — самый любимый. Вот и начни с Пикассо. А вообще-то, милый Себастьян, на все твоя воля.
Скоро ты получишь «Петуха». А пока обнимаю тебя —
Федерико.
Мунтайя прислал мне эссе о новой каталонской поэзии. Поместим его — целиком — в третьем номере.
Привет Сабатеру и Фонту.
Пиши мне!
Надеюсь, статья будет скоро?
14
8 сентября 1928 г.
Дорогой Гаш!
Я ездил в горы, только сегодня вернулся. Прости, что не ответил сразу. Да и в Гранаде я не был уже несколько дней. Сегодня хотел купить конверт, чтобы послать тебе фотографии работ Доминго, но таких здесь не продают. Займусь этим завтра. И заодно пошлю тебе репродукции Пикассо. Ты уж прости!
И рисунки пошлю. Тебе единственному я посылаю рисунки, потому что ощущаю полное понимание.
Если хочешь, возьми что-нибудь для «Друга». И конечно, напиши мне, как они тебе. Честно.
До чего же порадовал ты нас статьей о Мануэле Анхелесе, статья — прелесть! Она продуманна, изящна, обоснованна. И есть в ней азарт, который я так в тебе люблю, он-то и отличает истинных критиков, которые только в битве и чувствуют себя как рыба в воде.
Спасибо. Статью напечатаем — бережно и красиво.
С большой любовью я работаю над совершенно разными вещами. Пишу стихи — самые разные. Вот увидишь, я тебе пришлю. А если выберешь для публикации какой-нибудь рисунок, напиши мне, какой, я пришлю соответствующее стихотворение. Тут же пришлю.
Вчера получил длинное письмо от Дали о моей книге8 (ты, наверно, ее уже получил? Я послал неделю назад). Письмо резкое и совсем не бесспорное — он затевает такую любопытную поэтическую дуэль! Ясно, что тухляки мою книгу не поняли, хотя уверяют, что поняли.
Как бы то ни было, все это уже не занимает меня, почти не занимает. Те стихи испустили последний вздох у меня на руках. Моя поэзия теперь жаждет летать иначе — круче. И кажется, становится более личностной.
Очень хочется повидаться с вами.
И не забудь — уговори Дали съездить в Гранаду. Нам обязательно нужно повидаться, по многим причинам. А кроме того, мы должны заняться номером, посвященным Дали, а если хватит денег, то и всей современной — каталонской и андалузской — живописи. Пускай всем станет ясно, что наши — морские — края играют первую скрипку на полуострове!
Напиши мне — только сразу!
Передай самый нежный привет друзьям. Скажи Луису Мунтайе, что я ему напишу, и спроси, получил ли он мою книжку.
Прощай, Себастьян. Обнимаю тебя —
Федерико.
Жду письма.
15
Сентябрь 1928 г.
Милый Себастьян!
Не буду вдаваться в объяснения, почему я не писал тебе. Да, не писал. Прости. И поверь — я всегда помню о нашей чудесной дружбе. Но ты и представить себе не можешь, сколько всего приключилось. Мое душевное состояние — не из лучших, скажем так. Пытаюсь преодолеть тяжелый душевный кризис (в точном смысле слова) и надеюсь, что излечусь. На днях пошлю тебе мою книгу. И тебе, и всем друзьям. Передай им привет.
Это и не письмо вовсе, а просто крик души.
Обнимаю тебя —
Федерико.
Если ты мне напишешь, пришлю тебе первую часть «Оды Таинствам», которой сейчас занят.
16
Сентябрь 1928 г.
Милый Себастьян!
Получил твое письмо и обрадовался. Рисунки мои нравятся немногим, для этого нужна особая чувствительность, да и мало кто их видел. Я не думал о публикации — это было только мое дело. И если бы не вы, не каталонцы, я бы, наверно, бросил рисовать. А теперь подумываю о выставке в Мадриде. Как тебе эта мысль? Да и о книге.
Хочу послать тебе для «Друга» несколько рисунков и стихи — они нигде не печатались. Как ты на это смотришь?
Я взялся за работу. Кончаю «Оду Таинствам», кажется, получилась сильная, выразительная вещь с оригинальной, очень современной фактурой. Еще пишу «Оду Сезострису» и «Греческого Сарданапала» — здесь есть и слезы, и улыбка, и дионисийский ритм.
Я просто измочален, до того истерзало меня чувство, с которым я должен справиться. Но кажется, начинает отпускать: я свободен, одинок, властен над собой и своей поэзией. Скоро пришлю тебе отрывки из моих новых стихов, а книгу мою ты, наверно, получишь на днях.
«Петух», раз я в Гранаде, теперь пойдет без задержки. Мы хотим посвятить Дали целый номер. Он собирался приехать в Гранаду, вот мы и устроим чествование. И ты напиши ему, посоветуй — пусть приедет. Скажи, что ему просто необходимо (ведь это правда) повидать Юг, наш замечательный край!
Ты и вообразить не можешь, с какой радостью мы его ждем.
А если я и молчу, милый Гаш, то не потому, что молчит сердце.
Я всегда тебя помню. И во всем, что делаю, присутствуешь ты. Передай привет друзьям и пиши мне.
Обнимаю тебя —
Федерико.
Поклон твоей матери.
17
Сентябрь 1928 г.
Милый Себастьян!
Посылаю две поэмы и хочу, чтоб они пришлись тебе по душе. Они сделаны в моей новой духовной манере: чистое чувство, не признающее ни плоти, ни законов логики, но — прошу обратить внимание! — повинующееся логике поэтической. Это не сюрреализм — прошу обратить внимание! — ясный свет разума освещает мои стихи.
Посылаю два первых опыта. Они, естественно, в прозе — оковы стиха для них слишком тяжелы. И все же в них ты, думаю, почувствуешь нежность, КОТО|ЮЙ исполнено сейчас мое сердце.
И, как всегда, — спасибо тебе за похвалы моим рисункам. Да, надо бы сделать книжку.
И, опять-таки как всегда, — как мне хочется бросить все и поехать в Барселону, побыть с вами, с тобой, побродить по городу, по гавани, посидеть в забегаловке Монтжуита (sic!), помнишь?
Напиши мне. Те рисунки, что ты отобрал для публикации, пусть останутся у тебя. Это подарок. Эдак у тебя соберется коллекция всякой чепухи.
Прощай, Себастьян!
Обнимаю тебя —
Федерико.
Ф. Гарсиа Лорка. Паяц в слезах
Ф. Гарсиа Лорка. Юноша.
Примечания
1. Письмо свидетельствует о парадоксальном факте: программный документ каталонских авангардистов сочинен, можно сказать, совсем не теми, кем подписан. Ни Гаш, ни Мунтайя, чьи подписи стоят под манифестом, даже не присутствовали при создании документа. Авторы текста — Дали и Лорка, хотя это не означает, что в Манифесте выражена точка зрения Лорки. Скорее наоборот — он писал манифест как развернутую реплику Дали, а не свою, в их диалоге о судьбах искусства, представляя, убедительно и ясно, кредо друга не затем, чтобы солидаризоваться, а скорее затем, чтобы возразить — «за кадром». (Здесь уместно вспомнить об особой жанровой характеристике античных и возрожденческих диалогов, в которых собеседники готовы обменяться точками зрения — и с тем же пылом и убедительностью отстаивать чужую.) «Ода Сальвадору Дали» расставляет над і все точки: там в отчетливом противопоставлении сосуществуют, условно говоря, и дионисийское, и аполлоничеекое начала — «роза из высокого сада» Лорки и «стерильное сердце» Дали.
«Манифест против искусства» был опубликован в журнале «Л'Амик ле дез Артс» в начале 1928 г., а также в переводе Лорки с каталанского на испанский во втором номере гранадского журнала «Эль Гальо» («Петух»). См. также русский перевод в кн. «Называть вещи своими именами», Москва, «Прогресс», 1986, с. 243—247.
2. «Об одной выставке» («Л'Амик де лез Артс», 31 июля 1927 г.).
3. «Л'Амик де лез Артс».
4. Перевод А. Гелескула.
5. Вместе с группой из мадридской «Ла Гасета Литерариа».
6. Честь нового открытия прекрасного гранадского поэта Сото де Рохаса, современника Гонгоры и Лопе, принадлежит Гарсиа Лорке. 17 октября 1926 г. он прочел о нем лекцию в гранадском Атенее (см. «СПР...», с. 252). Тогда же он работал над комментированным изданием книги Сото, которое, к сожалению, так и не вышло в свет. 28 октября 1926 г., также благодаря трудам Лорки, на доме поэта была установлена и торжественно открыта изразцовая мемориальная доска — «асулехо». (В Гранаде памятные знаки на домах обычно изготавливают из бело-синей керамики с рисунками). Лорка сам отыскал художника, который сделал эскиз доски и упросил М. де Фалью дирижировать школьным хором, который после лекции исполнил песни семнадцатого века (см. «СПР...», с. 366).
7. Речь идет о «Манифесте против искусства».
8. То есть о «Цыганском Романсеро». См. Стр. 214—229 настоящего издания.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
